Слои Слаенова и Дао русского магната.

Авторство термина «олигархическая литература» принадлежит, уж извините, мне. Придуман в процессе работы над книжкой «Культурный герой: Владимир Путин в современном российском искусстве». Впрочем, стучать в грудь, ломиться в открытую дверь и требовать патента не хочется – термин получился неуклюжим и лапидарным. Но и другого на место, взыскующее заполнения, не вставало.

Речь вот о чем: в последние полтора десятка лет в русской литературе возникло направление, отражающее труды и дни крупного бизнеса, технологию «большого хапка», взаимоотношения магнатов с людьми власти и политики, криминала и – подчас – искусства.

Описывая его и анализируя, я опирался, на, прежде всего, романы Юлия Дубова («Большая пайка» и «Меньшее зло») и Александра Проханова («Господин Гексоген» и «Политолог»). Упоминал тексты Владимира Сорокина и Виктора Пелевина, где «олигархическое», в менее концентрированном виде, является фоном, неизбывной опухолью эпохи.

Феноменология «олигархической литературы» в ее стереоскопичности — когда реальность дополнялась и восполнялась не только художественной прозой, но и текстами нон-фикшн (скажем, книгами двух американских журналистов – Давида Хоффмана «Олигархи» и Пола Хлебникова «Крестный отец Кремля Борис Березовский»). В этом смысле романы убедительно гармонировали со множеством документальных источников (или, скажем, публицистикой того же Березовского, а еще Петра Авена, Михаила Ходорковского и др.), имеется также своего рода мемуарно-историческая зеркалка — четырехтомник диалогов Игоря Свинаренко и Альфреда Коха «Ящик водки».

Ряд можно продолжить, упомянув, что в кильватер направления подтянулись кинематограф и фольклор.

За бортом моего исследования этих, как сказано в рецензии Виктора Топорова на «Культурного героя», «малоаппетитных сюжетов», остались, по понятным хронологическим причинам – книга закончена в мае 2012 г. – внезапная и загадочная смерть Бориса Березовского (столь же внезапной и загадочной была кончина Бадри Патаркацишвили – многолетнего партнера БАБа; они же – главные герои эпоса Ю. Дубова, слегка закамуфлированные под «Платона» и «Ларри»).

Равно как неожиданное освобождение Михаила Ходорковского после десятилетнего заключения. Клише о том, что угодил экс-магнат в тюрьму в одну эпоху, а вышел в другую, обыгрывалось многократно. Однако куда интереснее следующая констатация: посадка Ходорковского происходила в координатах если не правовых, то юридических (что не исключает избирательности и произвола), а вот помилование и всё последующее (даже не депортация, а телепортация на Запад) состоялось в стилистике чисто литературной.

Кроме того, я совершенно не уделил внимания двум литературным памятникам, предвосхитившим практику и перспективу институции русского олигархата. Иногда с поражающей воображение точностью в деталях и лицах. Речь о романе Александра Дюма «Граф Монте-Кристо» и повести Григория Белых и Л. Пантелеева «Республика Шкид».

Попробую восполнить этот пробел

Дюма-отца, пожалуй, оставим на сладкое, а в качестве основного блюда перечитаем главу «Великий ростовщик» из «Шкиды». Я, собственно, настоятельно советую читателям именно так и поступить – без посредников. Гарантирую дежавю, когнитивный диссонанс и прочие варианты сноса крыши, выраженные в модных терминах.

1.

История великого ростовщика Слаенова – подлинное Дао российского (ну и украинского, сделаем модную оговорку) олигарха, матрица существования магната – от первоначального накопления до тюрьмы и бегства.

Слаенов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Больше всего он был похож на сытого, довольного паучка. Откуда пришел Слаенов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришел-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил.

Для начала обратим внимание на чисто лингвистический аспект – преобладание уменьшительных суффиксов. Которые обозначают, конечно, отношение – парадоксальную, подчас брезгливую нежность. Именно ее народ склонен испытывать к тому виду собственных угнетателей, которые действуют методами не силового, а экономического принуждения. Вспомним: современные магнаты никакой массовой ненависти, в отличие от политиков, не вызывали и не вызывают, сколько бы их не предъявляли обществу в качестве магистральных негодяев. В социуме преобладает эдакая осторожная ласковость, направленная на богатея, какое-то невнятное ожидание. Опасное, но симпатичное животное хочется приголубить на расстоянии – вот так, на уменьшительных суффиксах.

Любопытно, что подобное отношение с легкостью проецируется в обратную сторону – с некоторым усилением зоологических коннотаций.

«Сдобный, лоснящийся» – тут, конечно, вспоминается Василий Розанов:

С евреями, ведя дела, чувствуешь, что всё идет “по маслу”, всё стало “на масле” и идет “ходко и легко”, в высшей степени “приятно”.

Ясно, что молодые соавторы РШ Василия Васильевича читали едва ли, и сводить «еврейское» с «олигархическим» слишком примитивно, но жировая метафора весьма точна в описании определенного типа людей и процессов.

Далее. Вспоминается своеобразный мистико-кинематографический эффект от появления олигархов в публичном пространстве после президентских выборов 1996 года. Тогдашние начальники, политики, генералы и знаменитые бандиты все имели какой-никакой бэкграунд, медийные досье, сторонников и противников, а эти ребята возникли коллективным «человеком ниоткуда». Их сближали и заурядные внешности, с одной какой-нибудь невыдающейся деталью – неопрятная плешь Березовского, офицерские усы Ходорковского, очки-излучатели Гусинского…

Биографии, бизнес-мемори, друзья юности, серийные жены и первые учительницы появились потом. По меркам того суматошного времени – год за два-три – много позже.

Забегая вперед, отмечу: Г. Белых и Л. Пантелеев как бы стесняются обозначить мистическую составляющую триумфов шкидского олигарха. Между тем, она, разумеется, присутствует. Вот Слаенов подчиняет третье отделение с помощью очередного инструмента влияния – картежной игры. «То ли ему везло, – растерянно предполагают соавторы, – то ли он плутовал, однако он всегда был в выигрыше».

В применении к шкидской реальности – скорее, второе. «Плутовал»; во всяком случае, в двух подробно описанных эпизодах игры (с третьеотделенцем Туркиным и Янкелем) Слаенов оперирует собственной колодой.

А если рассматривать эту самую слаеновскую колоду как метафору ваучеров, стремительно обесценивающихся рублей, акций МММ и других столь же «ценных» бумаг, никак не обойдись без нечистой силы в помощниках у начинающих магнатов. Вся мировая демонология и соответствующая литература прописывает дьявольские бумажки и грамотки в качестве обязательного и могущественного соблазна.

Сравнение деятельности олигархов – как первого, мирового и всероссийского, так и регионального ряда – с паучьей практикой – место и вовсе общее.

2.

Слаенов начинает карьеру ростовщика, ссужая пайку хлеба голодным однокашникам в обмен на порции, превышающие экспресс-кредит вдвое. Для нашего анализа важнее не элементарная технология обогащения, а условия, в которых оно возможно и стремительно – голодное и подавленное состояние общества-Шкиды. Отметим, перебрасывая еще один исторический мостик, что речь идет всё же, лишь о продуктовом и отчасти товарном дефиците:

Хорошо, что картошка есть. Это, брат, случайно запаслись. В других школах и того хуже.

Очень узнаваемо. Передовица либерального публициста, прозревающего блискующий идеал осуществленных реформ, но малость разочарованного затягиванием сроков осуществления.

Кузя и Коренев вечно ходили озабоченные приисканием пищи, и это сблизило их. (…) Есть Кузе хотелось невероятно, но достать было негде. Кузя был самый робкий и забитый из всего второго отделения, поэтому так трудно ему было достать себе пропитание. Другие умудрялись обшаривать кухню и ее котлы, но Кузя и на это не решался. Вся его фигура выражала унижение и покорность, и прямо не верилось, что в прошлом за Кузей числились крупные кражи и буйства.

Ну, не будем попрекать тогдашнего постсоветского Кузю-обывателя победой в Великой Отечественной и полетом Гагарина, как это делают сегодняшние пропагандисты. И они, и он, по правде говоря, имеют к сим свершениям отношение минимальное. А вспомним соприродное если не кражам, то буйствам – противостояние в Москве октября 93-го.

«Горбушки лежали отдельно, для старшего класса»

Ага. Модное тогда явление – «привилегии».

И – двинемся дальше за Слаеновым, его победительной стратегией.

Слаенов вдруг сразу из маленького, незаметного новичка вырос в солидную фигуру с немалым авторитетом. Он уже стал заносчив, покрикивал на одноклассников, а те робко молчали и туже подтягивали ремешки на животах. Еще бы, все первое и половина второго отделения были уже его должниками. Уже Слаенов никогда не ходил один, вокруг него юлила подобострастная свита должников, которым он иногда в виде милостыни жаловал кусочки хлеба. Награждал он редко. В его расчеты не входило подкармливать товарищей, но подачки были нужны, чтобы ребята не слишком озлоблялись против него.

Снова обратим внимание на мантрообразное, в духе Антона Чехова, повторение наречия «уже», и близкого здесь по смыслу «еще бы».

Соавторы РШ – литераторы изобретательные и талантливые (скажем, в авторской редакции глава «Ленька Пантелеев» была написана ритмической прозой, а вышеприведенная цитата в качестве картинки весьма пластична и рельефна), поэтому мы имеем дело не с тавтологией, а с приемом.

Писатели констатируют: богатство, а следовательно, могущество Слаенова – факт и явление, состоявшиеся, закрепившиеся и легитимизированные в истории Шкиды. Хотя речь пока идет лишь о первоначальном этапе накопления.

Собственно, у читателя и возникает ощущение, будто слаеновская эпопея затянулась в школе на годы. На самом деле весь срок его пребывания в Шкиде составляет полтора-два месяца. Это легко понять при внимательном чтении текста: на момент появления Слаенова, Янкель, протагонист одного из соавторов, две недели как работает кухонным старостой (это дает ему ресурс возглавить оппозицию олигарху). А переизбирают его через полтора месяца пребывания в должности, на пике слаеновского могущества.

И попадание Янкеля в зависимость к Слаенову во многом предопределяет крушение ростовщика – Янкель первый отказывается платить по долговым распискам.

Момент для нас принципиальный – вспомним: стремительное богатство и влияние членов «семибанкирщины» постулировалось как естественное положение вещей, установленное всерьез и надолго, не имеющее вменяемых альтернатив. «Героический» период российской олигархии закончился цепочкой: разгром гусинского НТВ – эмиграция Березовского – арест Ходорковского. Следовательно, можно говорить о плюс-минус пятилетке. Сама институция, пережив исторический финал, сегодня подошла к завершению прямо-таки физиологическому, однако инкарнирующему в других лицах и положениях.

Поэтому данный пассаж – не столько воспоминание, сколько напоминание.

Слаеновская благотворительность – сама по себе деталь красноречивая. Пусть и не самая существенная в экономической аналитике, она наводит на мысль о т. н. «стокгольмском синдроме» – психологическом феномене, при котором фиксируется странная связь агрессора и жертвы, последняя проникается логикой захватчика/ угнетателя, начинает ему симпатизировать, оправдывать его действия, вплоть до полного своего с ним отождествления.

Явление, впервые описанное последователями Фрейда в тридцатые годы, соавторами РШ только нащупывалось, на уровне подтекста.

Поэтому трактовка взаимоотношений ростовщика с должниками довольно прямолинейна – в духе плакатов РОСТА с толстым буржуином и согбенными, тщедушными угнетенными. (В дальнейшем, впрочем, связь эта подается глубже и разнообразнее).

Чрезвычайно подверженными «стокгольмскому синдрому» (в олигархическом контексте) оказались журналисты. Магнаты, собирающие вокруг себя медиа-империи, – история слишком известная, однако если СМИ для столичных олигархов – не только инструмент влияния, но демонстрация «понтов», а то и обременение по линии «государевой службы», то в провинции к этому набору добавляются и сугубо прагматические функции. Региональные бизнесмены с политическими амбициями используют свои СМИ для сведения коммерческих и личных счетов, рейдерских операций, шантажа коллег и конкурентов, причем на регулярной основе, а не в моменты обострений (скажем, предвыборных).

Журналисты вынуждены выполнять грязную работу в виде поиска и выброса компроматов, ваяния сериальных «заказух» и пр. Степень отождествления с хозяином прямо пропорциональна уровню его агрессии и рисков исполнителя.

Один уважаемый литератор, логикой времени и волей олигарха-издателя, оказавшийся в колумнистах и услышавший от коллеги нечто непочтительное про «шефа», реагировал почти без иронии:

– А ты чего это моего олигарха треплешь?! Заведи своего, его и обсуждай!

Другой редактор, возглавив сайт с понятным функционалом, резко сменил прежние марксистко-интернационалистские убеждения на право-консервативные с элементами погромного православия, более отвечающие ментальности и «поливам» владельца, равно как интересам его партнерского пула из иерархов РПЦ.

Подобных примеров я знаю немало, а уж объявление «своего» упыря, регулярно выходящего на ловлю активов и человеков, «санитаром леса» и «бизнесменом новой формации» – сплошь и рядом.

3.

А вот сюжет банальный, но куда более существенный. Показательный и абсолютно проецируемый.

Слаенов, конечно, ничего не производит и не выдумывает, кроме хищнических схем личного обогащения и приручения соотечественников из шкидской республики.

Он спекулирует пайковым хлебом, то есть ресурсом, к возникновению которого не имеет совершенно никакого отношения. Школа снабжается хлебом регулярно и бесперебойно, это своего рода аналог госбюджета. Бюджетные средства Слаенов не только вводит в личный коммерческий оборот, но и тратит на удовольствия за пределами Шкиды – ходит в кинематограф, покупает колбасу, лимонад и пирожные.

Лет через семьдесят с гаком подобная модель поведения (реализовываемая с необычайным размахом и масштабом) сделалась не только господствующей в определенном классе, но и свидетельством окончательного жизненного успеха для подавляющего большинства населения.

Прежде чем перейти к дальнейшим похождениям Слаенова, рассмотрим иерархию шкидского общества. Оттолкнувшись от фразы «всё первое и половина второго отделения были уже его должниками».

Первое и второе отделения – как мы отмечали, постсоветский обыватель, голодный и запуганный, эдакий исторический планктон, отчасти, естественно, люмпенизированный.

Третье отделение («Там сидели не такие глупые ребята, чтобы брать осьмушку хлеба за четверку») – в нашем понимании, мидл-класс, не по имущественному, конечно, критерию, но в силу склонности «симпатизировать центральным убеждениям» (Зощенко), точнее, установкам власти. Люди, не потерявшиеся в новых социально-экономических реалиях; «челноки», мелкие коммерсы, работники удержавшихся на плаву предприятий. То, что именно этот слой стал главной жертвой картежных махинаций Слаенова (аналог ваучерной приватизации и деятельности «инвестиционных фондов» – финансовых пирамид) – момент весьма симптоматичный.

Наконец, четвертое отделение, главный коллективный герой повести Белых и Пантелеева, – элита шкидского народа. Интеллектуалы и силовики, медийные персонажи и журналисты, люди искусства и государственные (по функционалу, скорее, муниципальные) чиновники. На должности старост (кухня, гардероб и пр.) избираются неизменно «старшие», и только Слаенов, сделавшийся влиятельным лоббистом, ломает эту тенденцию.

Интересно: для заведующего Шкидой – Викниксора – трудно подобрать статус в этом раскладе. Он не вписывается ни в социальные, ни даже в антропологические конструкции. Он не президент, а скорее демиург (не случайно воспитатели зовутся в Шкиде «халдеями»), ибо в слаеновской истории только и делает, что попустительствует злу. (Соавторы пытаются убедить нас: Викниксор, дескать, ничего о творящемся беспределе не знал, что крайне сомнительно для детдома полутюремного типа – где стукачи наличествовали по определению.) Если его тактика близка той, что исповедует администрация «черных зон», тогда надо делать существенные оговорки относительно республиканского устройства Шкиды – центрального элемента мифологии соавторов.

Кстати, версия о том, что Шкида была близка по укладу к «черной зоне», существует и представлена в книге «Последняя гимназия» Павла Ольховского и Константина Евстафьева, явно оппонирующей повести Белых и Пантелеева. Если история Слаенова в РШ преподносится в виде уродливого феномена, крайне нетипичного сюжета в фабуле всеобщей «перековки», то Ольховский и Евстафьев говорят о шкидском ростовщичестве как о явлении само собой разумеющемся и едва ли не массовом.

Финал «Последней гимназии» знаковый: Шкида зачищается неким аналогом УФСИНовского спецназа. Текст «Последней гимназии» легко найти в интернете. Художественный уровень вещи, особенно на фоне «Республики Шкид» – увы.

Таким образом, предсказуем следующий ход в игре начинающего олигарха – приручение элит. В чистом виде подкуп, коррупция и развращение – к этому сюжету соавторы возвращаются неоднократно, закрепляя его в лейтмотив, скромные поначалу посиделки (хлеб, кипяток, сахарин), превращаются в бесконечные фуршеты, презентации, банкеты:

Это время Шкиде особенно памятно. Ежедневно Слаенов задавал пиры в четвертом отделении, откармливая свою гвардию. В угаре безудержного рвачества росло его могущество. Шкида стонала, голодная, а ослепленные обжорством старшеклассники не обращали на это никакого внимания. (…) Из-за голода в Шкиде начало развиваться новое занятие – «услужение». Первыми «услужающими» оказались Кузя и Коренев. За кусочек хлеба эти вечно голодные ребята готовы были сделать все, что им прикажут. И Слаенов приказывал.
Он уже ничего не делал сам. Если его посылали пилить дрова, он тотчас же находил заместителя за плату: давал кусок хлеба – и тот исполнял за него работу. Так было во всем. Скоро все четвертое отделение перешло на положение тунеядцев-буржуев. Все работы за них выполняли младшие, а оплачивал эту работу Слаенов.
Вечером, когда Слаенов приходил в четвертое отделение, Японец, вскакивая с места, кричал:
– Преклоните колени, шествует его величество хлебный король!
– Ура, ура, ура! – подхватывал класс.
Слаенов улыбался, раскланивался и делал знак сопровождающему его Кузе.
Кузя поспешно доставал из кармана принесенные закуски и расставлял все на парте.
– Виват хлебному королю! – орал Японец. – Да будет благословенна жратва вечерняя! Сдвигайте столы, дабы воздать должное питиям и яствам повелителя нашего!
Мгновенно на сдвинутых партах вырастали горы конфет, пирожные, сгущенное молоко, колбаса, ветчина, сахарин. Шум и гам поднимались необыкновенные. Начиналась всамделишная «жратва вечерняя». С набитыми ртами, размахивая толстыми, двухэтажными бутербродами (предвосхищение «Макдональдса», – А. К.), старшие наперебой восхваляли Слаенова.
– Бог! Божок! – надрывался Японец, хлопая Слаенова по жирному плечу. – Божок наш! Телец златой, румяненький, толстенький!
И, припадая на одно колено, под общий исступленный хохот протягивал Слаенову огрызок сосиски и умолял:
– Повелитель! Благослови трапезу.
Слаенов хмыкал, улыбался и, хитро поглядывая быстрыми глазками, благословлял – мелко крестил сосиску.
– Ай, черт! – в восторге взвизгивал Цыган. – Славу ему пропеть!
– Носилки королю! На руках нести короля!
Слаенова подхватывали на руки присутствовавшие тут же младшие и носили его по классу, а старшие, подняв швабры – опахала – над головой ростовщика, ходили за ним и ревели дикими голосами:
Славься ты, славься,
Наш золотой телец!
Славься ты, славься,
Слаенов-молодец!..
Церемония заканчивалась торжественным возложением венка, который наскоро скручивали из бумаги. Доедая последний кусок пирожного, Японец, произносил благодарственную речь.

4.

Прощу прощения за пространную цитату, но здесь – смысловой концентрат «слаеновщины», не нуждающийся в интерпретациях – всё на поверхности: от гастрономических безобразий и социальных контрастов до «крышевания» – уже не просто силового (ранее отмечалось, что Слаенов приобрел в лице старших надежных телохранителей), но идеологического – в квазирелигиозном направлении и средствами искусства.

Любопытно, что сакрализация богатства, неравенства, обжорства идет параллельно возникновению настоящего рабства в самых низменных, сексуально-криминальных, изводах:

Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся морду и громко выкрикивал:
– Эй, Кузя! Раб мой!
Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода, ожидал приказаний.
Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:
– Кузя, почеши мне пятки.
И Кузя чесал.
– Не так… Черт! Пониже. Да но скреби, а потихоньку, – командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от удовольствия.
Ежедневно вечером за хлеб нанимал он сказочников, которые должны были говорить до тех пор, пока Слаенов не засыпал.

Колымский рассказ Варлама Шаламова «Заклинатель змей» будет написан спустя десятилетия… Близкие по смыслу, да и стилю репортажи в «светской хронике» ежедневных национальных газет – еще позже.

Оппозицию Слаенову составляют персонажи весьма характерные, ключевой игрок тут Мамочка, в котором легко узнается криминал старой школы, уважаемый бродяга, не признающий новой «экономики» и ее героев. Все его стычки со Слаеновым происходят чисто «по понятиям». Мамочка отстаивает сословную справедливость, уверенный в собственном, давно заработанном авторитете:

Однажды, когда он попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот возмутился.
Прямолинейный и страшно вспыльчивый Мамочка сперва покрыл Слаенова крепкой руганью, потом начал отчитывать:
– Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Ты лучше со мной и не разговаривай, парша, а то, гляди, морду расквашу!
(…) Тут Слаенов впервые почувствовал, что сделал крупный промах.
Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку, но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим ударом для Слаенова.

Янкель – формальный лидер оппозиции – напоминает «красного директора», тоже не вписавшегося в новые бизнес-расклады, однако какое-то время имеющего ресурс противостоять слиянию и поглощению олигархической структурой.

Третий член оппозиционного ядра – заика Гога – похож на левого политика-обличителя из КПРФ («И ст-т-тоит. И ст-т-тоит»). Впрочем, для противостояния ростовщику у него имеется мотив сугубо личный и материальный – Слаенов отказался его подкармливать.

Слаенов захватывает ресурс Янкеля, лишает его власти, подчиняет картежном долгом (эмиссия акций, скупка бумаг у миноритариев и пр.). Оппозиция, оставшись без «грева», финансовой подпитки, рассыпается.

Далее кульминационный момент карьеры олигарха – лоббистский триумф, продвижение во власть и прямое масштабное казнокрадство.

Старостой (кухонным, – А. К.) под давлением Слаенова избрали Савушку – его вечного должника. (…) А ростовщик всё наглел. Он уже сам управлял кухней, контролируя Савушку. Слаенов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь с опасностью запороться. Хлеб ежедневно по десятифунтовой буханке продавался за стенами Шкиды в лавку чухонки. (…) Денег завелось много.

Злоупотребления раскрылись. Савушка, после скорого викниксорова суда, отправлен в изолятор. Обыкновенная (хотя и не совсем типичная) для коррумпированного чиновника история. Тут любопытен снова внезапно появившийся метафизический мотив, ассонансной рифмой к слаеновскому картежному «везению». «Всегда покорный Савушка вдруг забузил». И суть его протеста – богоборческая: он бьет халдея Сашкеца кулаками, бросается на Викниксора с кочергой и сыплет проклятиями. Тоже очень знакомая история: агрессия, направленная в символическое пространство вместо прямого конфликта с угнетателями…

5.

Закат слаеновщины обусловлен тюремным заключением Савушки и попаданием Янкеля в долговую зависимость. Шкидцы решаются на восстание – правда, весьма специфическое, скорее, в духе Махатмы Ганди, поедая долговые хлебные пайки.

В кульминационный момент Слаенов, для наведения неконституционного порядка, призывает силовую «крышу». Главный на тот момент «силовик» Шкиды – Николай Громоносцев. Цыган, давно и прочно коррумпированный, регулярный участок пиров и забав в доме приемов Слаенова – четвертом отделении.

Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить дело. Ведь он – сила, и если сейчас заступиться за Слаенова, то завтра же вновь Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть лямку и остальные. (…) …втайне надеялись, что он не пойдет за Слаеновым. Но он пришел. Пришел вместе со Слаеновым.

Стремная атмосфера «стрелки»…

Вообще, тут, конечно, есть некоторая странность – да, Цыган, это неоднократно подчеркивается соавторами, сильнее всех в Шкиде (в слаеновскую эпоху. Дальше у него возникают успешные конкуренты на рынке ЧОП-услуг – Купец и Гужбан). Однако угнетенных много, Громоносцев – один, и любой более менее разбирающийся в технологии противостояний читатель отметит, что силовой расклад явно не на стороне «силовика» и ростовщика.

Значит, существовали иные механизмы власти – видимо, сродни армейской «дедовщине»: возрастные, психологические, иерархические. (У Громоносцева – криминальное прошлое, недвусмысленно им самим упомянутое: «Четыре года тому назад я гопничал в Вяземской лавре, был стремщиком у хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим вором, шнифером или квартирником».) Сакральные наконец – вспомним оргии в четвертом отделении, переходящие в мистерии.

На «стрелке» Цыган, однако, ломает сценарий:

Громоносцев молчал, но лицо его темнело все больше и больше. Узенькие ноздри раздулись, и вдруг он, обернувшись к Слаенову, скверно выругался.
– Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты еще раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Сволота несчастная!
Хлопнула дверь, и Слаенов остался один в кругу врагов, беспомощный и жалкий.

Белых и Пантелеев, за которыми, особенно в главе о великом ростовщике, оценочные суждения не ржавеют, демарш Громоносцева никак не комментируют.

Попробуем это сделать за них, предварительно отметив, что наши соавторы – ребята вообще-то весьма амбивалентные в нравственных вопросах. Хочется, вслед за Надеждой Мандельштам, адресовать им определение «молодые дикари», которым знаменитая литературная вдова наградила другой славный писательский тандем 20-х – Ильфа и Петрова. Со всей симпатией, впрочем.

Белых и Пантелеев распределяют сочувствие персонажам в соответствии с клановым принципом «наш – не наш». Строго говоря, махинации с бюджетным хлебом в виде банального обвеса и более тонкого механизма приписок (пресловутые птички и галочки) внедрили в повседневную практику сначала Янкель с Мамочкой. А Слаенов лишь взял на вооружение эффективную модель хищений.

Правда, оппозиционеры оправдывают себя, заявляя, будто обкрадывают «не ребят, а Слаенова», дескать, все равно весь хлеб идет ему. Объективно в их пользу говорит и такой аргумент – в нормальном состоянии Шкиды, до появления Слаенова, они себе злоупотреблений не позволяли. Но сам по себе сюжет, когда под давлением экономических обстоятельств законопослушные прежде руководители начинают воровать, чтоб удержаться на плаву – вполне показательной.

Цыган же демонстрирует типичную для силового вельможи, крест-накрест повязанного общими делами с ловким коммерсантом, модель поведения. На тот судьбоносный момент, когда рациональней и безопасней откреститься от зарвавшегося партнера.

Да, парились вместе в бане, делали бизнес, сиживали в ресторане и слушали шансон, подогревая лабухов, но есть и честь мундира, сословная независимость, «я тебе ничего не должен» и острое чутье: может, пора сливать набравшего слишком много влияния и становящегося опасным барыгу? Интуиция приходит параллельно пониманию, что ничего тебе за это не будет, кроме благодарности.

6.

После краха судьба олигарха реализуется в двух известных нам направлениях, тюрьмы и эмиграции:

(…) На другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключен в изолятор, но никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении.

Тут историческая параллель вроде бы перестает работать – заступников и утешителей и у Владимира Гусинского, проторившего олигархический путь в Бутырку, и у Михаила Ходорковского с его реальным оглушительным сроком – всегда хватало, пусть и со снижением градуса в процессе. Это можно объяснить и «медийностью» фигур, и тем простым соображением, что, угодив в тюрьму, магнаты нищенской сумой не обзавелись. Пиар-компании в защиту олигархов не обязательно во всех видах стимулировались материально, – богатство даже на уровне символа и абстракции обладает излучающим обаянием и рекрутинговым потенциалом. Характер и условия слаеновского бизнеса таких возможностей не оставляли и потому его уместно здесь сравнить с региональным олигархом, попавшим под силовой прессинг и судебной каток, после чего наличный ресурс обычно просто растворяется. А громкого имени не было сразу – теневые фигуры публичности избегают.

Еще через пару дней Слаенов исчез. Дверь изолятора нашли открытой. Замок был сорван, а сам Слаенов бежал из Шкиды. Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что он живет на Лиговке у старых товарищей-карманников, но все это были толки.

Тут самое время закончить шкидскую эпопею и перейти к монте-кристовской.

Но все же отметим, что жизнь Михаила Ходорковского после освобождения и вылета в Европу, поначалу сопровождавшаяся шумным медийным выхлопом, вдруг – и тоже достаточно стремительно – сделалась сугубо частной и отошла в сферу легенд и толков. И да, был в этой «жизни после» аналог неких Лиговок и переговоров со старыми товарищами.

7.

Хотя первоначально в Европе у МБХ реализовывался именно сценарий, знакомый по роману Дюма-отца. (Париж или Берлин – здесь непринципиально, как у Остапа Бендера при сколачивании «Союза Меча и Орала».)

Когда перечитываешь графа МК взрослым, циничным и раздевающим взглядом, смущает многое – прежде всего, рыхлость и водянистость повествования, клиническая картина величия, театральщина, избыточная даже для такого типа литературы, масса сюжетных натяжек… Но более всего позабавило меня другое обстоятельство.

Граф в Париже занимается возмездием – слов нет, дело глобальное и необходимое, однако происходит это в антураже и ритмике тараканьих бегов и клубных вечеринок. Сверхчеловек (хотя порой бывший Эдмон Дантес напоминает обезьяну-сверхчеловека) общается с массой пустых и ничтожных персонажей, весь в люриксе и мишуре. И ладно бы это нужно было для скорейшей реализации грозных замыслов, но нет, граф явно получает удовольствие, когда купается в тусовке, множит пустоту и ею резонирует.

Парижские главы МК имеют первым планом вот такую торжествующую сословную самоидентификацию.

Небогатый моряк, в грудь которого стучит пепел умершего от голода отца, многолетний зэк, да, внезапно и фантастически разбогатевший, жестокий философ и стихийный ницшеанец – что общего у такого сверхчеловека может быть со светскими львятами и гламурными лошадками?

Фон мутнеет: казалось бы, убийства и самоубийства, отравления, капиталы, финансовые крахи… Однако всему этому сопутствует нарастающее читательское раздражение и банальная идея: почему бы герою (пусть параллельно мщению) не употребить свое фантастическое богатство на какие-нибудь социальные и культурные проекты?.. Я уж не говорю о практической пользе. Роман приобрел бы свежее дыхание и новое измерение – поскольку ближе к финалу уцелевшее измерение сделалось узким проходом в склеп.

Так вот, Михаил Борисович, автор «Левого поворота», в послетюремных интервью объявивший себя по ряду позиций (Северный Кавказ) имперским националистом, дает эти интервью знаменосицам медийного (да и болотного, и бытового) либерализма Евгении Альбац и Ксении Собчак.

Вопросов, собственно, никаких, просто очень монте-кристовская история: пройти через огни и воды, поменять мировоззрение, чтобы на этапе медных труб вернуться в привычную тусовку.

Между тем забавно: Сергей Жигунов аккурат к выходу из заключения Ходорковского запустил в киношном формате (телевизионная пошла, когда МБХ был на свободе и в Европе) новую отечественную версию «Трех мушкетеров».

Фильм не просто плох, он плох недискуссионно, всё испорчено на генетическом уровне. Настолько, что подсчитывать бухгалтерское сальдо недостатков и достоинств унизительно не только для рецензента и зрителей, но и для самого режиссера (он же продюсер и соавтор сценария).

Зато уместно какое-то количество недоумений и вопросов. Самый главный и заключительный: а собственно, зачем?

Ну ясно, что бюджет. Очевидно, что Жигунов желал виртуальной монополии на Дюма-отца. Заметно, что любит он смесь французского с нижегородским, уважает гламур XVII века (костюмы и впрямь смотрятся дорого)…

Однако есть у меня еще одна догадка – конспирологическая. Известно, что цикл мушкетерских романов Дюма наиболее популярен именно в России. Сплав политики и воинско-застольного братства, война и эротика, перманентный конфликт ветвей власти соприродны во многом русской истории и национальному характеру. В остальном мире (и особенно в обеих Америках) больше уважают «Графа Монте-Кристо» – первый, по сути «олигархический» роман про международного авантюриста, – с невероятным размахом, сложными финансовыми схемами, а главное – мотивом возмездия.

Так вот, возможно, Жигунов, столь некачественной вариацией на мушкетерские темы на долгие годы просто купирует интерес к циклу? Перепрограммирует широкие и отечественные зрительские массы? В сторону «Графа Монте-Кристо», а?

Чутье художника и социальный заказ. Как ни крути, а тема возмездия и, соответственно, передела, становится всё актуальней. И то ли еще будет.

А главный вопрос того декабря не имел отношения к искусству (хотя тут как посмотреть), а крутился вокруг освобождения МБХ. Кто? Как? Почему? Оттепель? Олимпиада? Германия? И т. д.

Промежуточный итог дискуссии подвел, насколько помнится, монетарист Андрей Илларионов своим самым прагматичным объяснением. Подбил, и впрямь, бабки.

Между тем, у меня есть еще одна версия. Кто-то (может, сам Господь) был заинтересован выяснить, сыграет ли МБХ, наконец, графа Монте-Кристо? И вообще, получаются ли графья Монте-Кристо из такого ненадежного материала, как русские олигархи?

2013-й, видимо, был ключевым годом эксперимента – самый чистый вариант, как раз с Ходорковским, тоже не задался. Тогда как самый грязный – с Березовским – чуть не сыграл. Но не сыграл всё же.

Как мы уже выяснили, история, онтология и практика русского олигархата – насквозь литературны. Эти ребята видят себя, конечно, теми еще монтекристами, загадочными и демоническими (взять упомянутые романы Юлия Дубова). Но сквозь лоск, воск и рукотворные драмы проглядывает жирное лицо «великого ростовщика» Слаенова. Возможно, и он в Севастополе переквалифицировался в управдомы.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>